В 2016 году врачи-трансплантологи спасли жизни 1703 человек, у которых не было иных шансов на выживание. По данным Минздрава РФ, в прошлом году количество операций по трансплантации органов выросло на 14,8% по сравнению с 2015 годом. Причинами такого существенного роста стали ряд поправок в законодательство, изменение отношения людей к донорству и перемены в финансировании. О том, что происходит в отечественной трансплантологии и чего не хватает для революционного прорыва в этой области, обозревателю "Известий" Елене Лория рассказал академик РАН, директор ФГБУ "Федеральный научный центр трансплантологии и искусственных органов им. академика В.И. Шумакова", главный трансплантолог Минздрава РФ профессор Сергей Готье, сообщает ИА ЕАОMedia.
— Рост количества трансплантаций почти на 15% за год — это немало. Что стало причиной такого увеличения?
— Изменения, которые были внесены в ст. 47 (она посвящена трансплантации) Федерального закона "Об основах охраны здоровья граждан в Российской Федерации", реально сыграли роль в активизации трансплантации в России. Было регламентировано понятие медицинской деятельности, связанной с донорством органов для трансплантации.
— Но при этом так и не принят законопроект о донорстве и трансплантации, в котором были моменты, касающиеся детского донорства и создания федерального регистра доноров?
— Пока нет. Но он уже готов к внесению в Госдуму.
— В вашем институте за год сделано 410 операций по пересадке органов. То есть почти четверть от всех трансплантаций по стране. Сколько еще клиник выполняют такие операции?
— В настоящее время операции по трансплантации органов выполняют в 43 лечебных учреждениях страны.
— А сколько клиник готовы заниматься донорством? Увеличилось ли их число?
— Это трудно подсчитать, но мы стремимся к тому, чтобы в каждом регионе было несколько лицензированных больниц. Это зависит от местной медицины, от того, как она организует этот процесс. В Московской области около пятидесяти с лишним больниц потенциально могут быть лицензированы по донорству органов. Этот процесс постепенно идет, но, к сожалению, работа развернулась только во второй половине 2016 года.
Тем не менее задел уже есть. Это совершенно отчетливо видно в цифрах даже дилетанту: увеличение количества трансплантаций на 15% — для страны это очень много. Мы несколько лет никак не могли вылезти за 1,5 тыс. операций. Не могли — и все. Сейчас дан определенный толчок, который при благоприятной обстановке приведет к дальнейшему росту, что потребует, конечно, увеличения финансирования.
— Изменилось ли в обществе отношение к донорству органов?
— Конечно. Раньше далеко не все случаи, подходящие под понятие потенциального донорства органов, были реально использованы — эти органы фактически пропадали. Сейчас активность лечебных учреждений выросла. Это связано с тем, что в последние годы грамотность и профессиональная сознательность врачей в этом направлении также выросли. А еще с тем, что закон признал медицинской деятельностью ту работу, которая ранее никак не классифицировалась, не оплачивалась, не обеспечивалась необходимыми лекарственными средствами и расходным материалом. Это все было только на энтузиазме людей, которые считали, что трансплантации надо делать.
— Теперь изъятие и сохранение донорских органов оплачиваются?
— Да, сейчас это нормальная медицинская деятельность. Лечебные учреждения получают на нее соответствующие деньги. Они должны идти на работу по сохранению жизнеспособности органов, которые потом могут быть изъяты и пересажены нуждающимся в этом пациентам.
— Возможно, и врачи стали меньше бояться? Ведь раньше они почти не были защищены законом. То и дело возникали скандалы, ходили слухи о "черных трансплантологах".
— Конечно. Раньше врачи делали это фактически на свой страх и риск, в основном не находя понимания и поддержки у администрации больниц. Во-первых, руководству больниц было невыгодно организовывать этот процесс — у нас специальных мест для этого не было. Во-вторых, это постоянно находилось под пристальным вниманием со стороны общественности, прессы, правоохранительных органов. Это и сейчас так, и так должно быть. Но сейчас уже совсем другое понимание этого вопроса.
— Вы ведь общаетесь с другими врачами. Что-то изменилось в их сознании?
— Врачи — люди образованные, они наслышаны о возможностях трансплантации и готовы помочь. Раньше помощь какому-то неизвестному человеку, оказанная в виде работы по сохранению донорских органов, которые потом кому-то будут распределены, не поддерживалась. Теперь это является нормальным.
Сейчас больницы, которые обеспечивают лечебную деятельность, например, в регионах, получают лицензии на возможность работать именно с посмертными донорами. Эта деятельность лицензируется. Если учреждение лицензировано, оно имеет право на финансирование этой деятельности.
— То есть деньги сыграли не последнюю роль в улучшении ситуации?
— Да. Раньше эта работа не финансировалась вообще. Она велась в убыток лечебному учреждению, где диагностирована смерть и врач ведет работу по сохранению органов умершего человека. Это все шло за счет непонятных ресурсов. Лекарства ведь учитываются. История болезни закончена с летальным исходом, дальше нужно лекарства тратить неизвестно на что.
Я бы сказал, что в истории российской трансплантологии и вообще трансплантационной помощи это кардинальное условие. Мировая история развития трансплантологии говорит о том, что работа производится на должном уровне и с должной квалификацией исполнителей лишь тогда, когда она нормально оплачивается. А если мы просим врачей работать "за ради Бога", когда пациент уже умер, это, естественно, вызывает у многих непонимание.
Есть еще одно обстоятельство — это некая профессиональная ревность. "Мы тут пашем, спасая жизни, а вы в белых перчатках потом эти органы пересаживаете и получаете большие деньги". Понимаете, как это все рисовалось? "Зачем мы вам будем подносить патроны, если мы от этого ничего не получаем".
— Изъятие и сохранение органов для пересадки — это сложный процесс?
— Это технологии, которые нетрудно освоить, и нетрудно обеспечить клиники соответствующим расходным материалом. Существуют учебные программы. Наш институт как головное учреждение проводит обучение. Многие приезжают из регионов и проходят у нас такую подготовку.
— Для развития детской трансплантологии было сделано многое. Приняты все необходимые законы и документы: информированное согласие родителей на изъятие органов у умершего ребенка, инструкция по констатации смерти, в частности, у детей, которая работает с 1 января 2016 года. Была ли в прошлом году проведена хоть одна такая операция?
— Несмотря на все сделанное, подобных случаев еще не было. Это связано с определенным торможением в менталитете медицинских работников, которые, конечно, к этому относятся аккуратно и с некоторым трепетом.
Это произойдет не сразу. Это сложный процесс, который зависит не только от того, что есть условия, но и от сознания докторов. Первый шаг должен сделать врач: объявить родителям о наступлении смерти мозга ребенка, провести все положенные процедуры по подтверждению этого диагноза, задать вопрос — готовы ли родители принять решение об изъятии, например, сердца, чтобы использовать его для другого ребенка. Этот процесс достаточно душещипательный и щепетильный. В нашей стране такой практики пока нет.
Мы очень широко используем трансплантацию органов детям, в том числе и малого возраста: пересаживаем почки, печень от взрослых доноров. Однако сердца мы пока можем пересаживать только детям, достаточно физически развитым, — после 10–12 лет, используя орган взрослого донора. Но, как говорится, вода камень точит. Наверное, когда-нибудь это состоится.
— Можете назвать страну, где наиболее развито детское донорство?
— Детское донорство предусмотрено и практикуется в очень многих странах мира. Детское донорство есть, например, в Белоруссии. Там закон уже давно говорит, что это можно делать и как делать. Но, несмотря на то, что есть эта возможность, случаи детского донорства очень редки. Если мы посмотрим систему донорской трансплантации в Соединенных Штатах (UNOS — United Network for Organ Sharing), которая полностью охватывает весь регистр Соединенных Штатов по донорству и трансплантации, сразу увидим, что трансплантации сердца ребенку от 1 до 5 лет — это единичные операции. Детское посмертное донорство в принципе — вещь очень редкая.
При ожидании донорского сердца смертность детей в мире по сравнению со взрослыми в десятки раз выше, потому что частота донорских изъятий у маленьких детей гораздо — раз в десять — меньше, чем у взрослых. Это связано с уменьшением детской смертности и успехами медицины.
— К тому же дети реже гибнут в ДТП, среди них меньше насильственных смертей.
— Да, и это тоже. А также, конечно, многое зависит от менталитета — не всякие родители умершего ребенка согласны на изъятие органов. Это общемировая тенденция, поэтому рассчитывать на какой-то кардинальный прорыв в детском донорстве и обеспечении наших маленьких детей сердцами не нужно. Нельзя сразу эту палку переломить. И я надеюсь, что с развитием медицины, генетики уменьшится число случаев, когда новорожденному ребенку показана пересадка сердца, потому что собственное сердце развито неправильно.
— Вы уже говорили, что из-за отсутствия закона о донорстве и трансплантации у нас нет единой базы доноров, реципиентов органов. Но хоть какой-то учет есть?
— Единого регистра нет, но система учета уже есть. Это как раз и дает возможность учета изъятых органов. В Москве вообще работает компьютерная система распределения.
— А есть ли система учета потенциальных доноров? Люди пишут прижизненное согласие на изъятие органов?
— Нет, регистра волеизъявлений у нас нет.
— Получается, Москва пока что лидер по трансплантациям?
— В результате четкой работы в Москве по больницам и очень активного участия всех, начиная с докторов, заканчивая учреждениями, которые выполняют трансплантации, увеличилось число выполненных операций. Федеральных больных мы принимаем в нашем институте, в позапрошлом году сделали около 360 трансплантаций, а в прошлом году — 410. Представляете, какое увеличение? Мы сделали 132 пересадки сердца! Это высшее мировое достижение за 2016 год. Ни одно учреждение столько не сделало. Наш ближайший соперник — госпиталь "Сидарс-Синай" в Калифорнии — у них 121 пересадка.
— И это при том, что у них лучше развита система донорства, люди к этому по-другому относятся, есть единый регистр.
— Да. У них центров много, а у нас нет. Но это временное состояние.
